Смерть обходит задворки науки



Пролог

Начиная с XIX века научное сообщество всерьез занялось проблемой рака. Уже в то время появились различные концепции развития злокачественных новообразований, но лишь немногие из них получили фактическое подтверждение и послужили основой для дальнейшего прогресса в изучении этого таинственного заболевания. Порой признавались и продвигались далеко не лучшие из гипотез. Ярким примером этого стало вручение в 1926 году Нобелевской премии доктору Фибигеру за работу, в которой отмечалась возможная роль паразитических червей в возникновении опухолей желудка крыс [1]. И наоборот, теории, полностью оправдавшие себя в дальнейшем, с огромным трудом и даже кровью находили узкую тропинку к признанию. Такой была и вирусо-генетическая теория Л.А. Зильбера (1961).

Мысль о том, что раковые опухоли могут быть вызваны агентами вирусной природы, впервые высказали Боск (1903) и Боррель (1903). Боррель выделил группу «эпителиозы», в которую включил заболевания, вызываемые вирусами осповакцины, овечьей оспы, контагиозного моллюска, и другие заболевания, при которых организм реагирует на вирус пролиферацией эпителиальной ткани с образованием пустул и даже, как он думал, эпителиальных опухолей. Боррель представлял себе действие гипотетических раковых вирусов аналогичным действию инфекционных вирусов. И те и другие вызывают пролиферацию клеток, и именно это действие приводит к различным патологическим процессам, в том числе и к образованию опухолей. Вместе с тем он подчеркивал, что этиология злокачественных опухолей остается еще темной и что отсутствует «слишком интимная связь между эпителиозами и эпителиомами» (Боррель, 1903). Работы Боска и Борреля не привлекли к себе заметного внимания.

Следует отметить, что идея о возможной роли вирусов в происхождении рака была поддержана И.И. Мечниковым еще в 1909 году. Годом позже он отмечал, что одного проникновения вирусов в организм недостаточно для возникновения рака. Нужны еще и специфические условия, к которым Мечников относил, в частности, наличие хронических поражений ткани. Но каких-то практических результатов получено не было.

Первое экспериментальное подтверждение того, что вирусы могут вызывать неопластические процессы, было получено только в 1908 и 1911 годах в опытах Эллермана и Банга, а также Рауса, установивших вирусную природу лейкоза и саркомы кур. Ученые использовали перевивание фильтратами опухолей.

Интересное предположение о природе агента куриной саркомы было сделано Клодом и Мерфи (1933). Они полагали, что этот агент подобен фактору, вызывающему трансформацию пневмококков в опытах Гриффитса (1928).

В последующем было установлено, что данный агент обладает всеми основными свойствами вируса и даже соответствующим размером частиц (100 нм).

В 1932–1933 годах Шоуп впервые обнаружил вирусные опухоли у млекопитающих. При изучении им папилломы кроликов было обнаружено, что после нескольких месяцев роста она перерождается в карциному. Это перерождение сопровождается исчезновением вируса, хотя вирусный антиген обнаруживается в карциноме при длительных пассажах.

Следующим важным этапом в развитии вирусной теории рака стало открытие Биттнером (1936) вируса рака молочных желез мышей. Биттнер получил путем отбора и направленного скрещивания «раковые штаммы» мышей, характеризующиеся почти поголовной заболеваемостью раком молочных желез, и «нераковые штаммы», где болели только единичные особи. Казалось бы, этот факт подтверждал генетическую теорию происхождения опухолей. Однако вскоре выяснили, что частота развития этого заболевания у мышей не связана с хромосомами, а обусловлена вирусом, который передается с молоком от матери к потомству [1].

Открытие вируса Биттнера оживило интерес к изучению роли вирусов в происхождении опухолей. Но, как это всегда и бывает, не хватало какой-то центральной, базовой идеи, которая бы всё объединила и «разложила по полочкам». Как раз такая идея и рождалась в начале 40-х годов XX века в... химической «шарашке» при НКВД — проще говоря, в тюрьме.

* * *

Мысль найти средство борьбы с возбудителями смертельных инфекций владела умами ученых не одно столетие. Но впервые она максимально приблизилась к реальности в момент обнаружения бактерицидных свойств зеленой плесени. Случилось это так.

В 60-х годах XIX века русский врач В. Манассеин посеял плесень Penicillium glaucum на питательной среде и с изумлением отметил: там, где рос плесневой грибок, никогда не развивались бактерии. Коллега Манассеина — А. Полотебнов — заметил, что жидкость, в которой появилась плесень, оставалась всегда прозрачной, а значит, не содержала бактерий. Как врач он решил немедленно исследовать это свойство такого «бросового» объекта, как плесень. Результаты были потрясающими: язвы, покрытые эмульсией с плесневым грибком, быстро заживали. Кроме того, Полотебнов провел опыт с нанесением на глубокие кожные язвы больных смеси плесени с бактериями. Никаких осложнений не наблюдалось. Странно, но во время, когда сотни погибали от послераневых осложнений, опыты Полотебнова не привлекли к себе особого внимания.

Лишь через полвека бактерицидные свойства плесени снова обнаружил шотландец А. Флеминг. Он, работая в одной из лондонских больниц, обнаружил, что плесень, случайно попавшая на чашку с культурой стрептококка, «растворила» ее. Флемингу стало ясно, что плесень вырабатывает какое-то вещество, действующее на бактерии. Это гипотетическое вещество Флеминг назвал пенициллином (от лат. пенициллиум — плесень). В 1929 г. он опубликовал свое открытие и не раз сообщал о нём на конференциях. Но, как говорят, оратором он был не самым лучшим, и научная общественность проигнорировала данные Флеминга.

Наконец, в 1939 году, на пенициллин обратили внимание два сотрудника Оксфордского университета — Говард Флори, профессор патологии, и Эрнст Чейн, биохимик. Они начали экспериментировать с присланным в Оксфорд штаммом Флеминга. Путь превращения аминопенициллиновой кислоты, содержащейся в культуральной жидкости плесени, в готовый лекарственный препарат был очень сложным. Пенициллин быстро разрушался в неспецифических условиях. Наконец кристаллы калийной соли пенициллина были получены, причем одна гранула препарата, разведенная в пропорции один на миллион, обладала мощным бактерицидным действием: кокки гибли спустя несколько минут. В феврале 1941 года пенициллином почти вылечили раненого полицейского. Почти — потому что готового препарата не хватило. Промышленное же производство пенициллина в воюющей Англии наладить не удалось, и с этой целью ученые отправились в США. Американский штамм плесени был найден на помойной дыне [2, 3]. Но гораздо более продуктивный штамм не был известен ни англичанам, ни американцам. Обнаружила его в Советском Союзе З.В. Ермольева, которой и удалось не только получить из него еще более чудодейственный препарат, но и начать его промышленное производство в тяжелейших условиях войны и под градом издевательств медицинских чиновников...

Часть I

Два поистине героических пути пересеклись в 20-х годах XX века. Молодые микробиологи Лев Александрович Зильбер и Зинаида Виссарионовна Ермольева провели «медовый месяц» (вернее, несколько месяцев 1928–1929 гг.), работая в Институте им. Пастера (Франция) и Институте им. Коха (Германия) [4]. Эти талантливые ученые пришли в микробиологию разными путями, но, несомненно, оба они стремились к неизведанному, к тому, что считалось нерешаемым, невозможным, ересью в официальной биологии того времени. Их не интересовали уже проторенные тропы, доказанные факты. И к концу 20-х годов они были уже не просто отличными специалистами, но биологами, совершившими некоторые перевороты в медико-биологической науке.

Глава 1. Итоги демобилизации

Лев Александрович в 1917 году окончил Петербургский университет с дипломом бакалавра естественных наук, а в 1919 — Московский университет с дипломом врача [5]. Обучение в двух лучших российских университетах сыграло не последнюю роль в формировании его превосходной эрудиции. Ученик и последователь Зильбера чл.-корр. РАН Г.И. Абелев вспоминает: «Это не была эрудиция на уровне последнего Nature. Он знал микробиологию, вирусологию, иммунитет от истоков. Эти науки были для него живыми, с судьбой идей и людей, их создававших» [4].

Энгельгардт, Ермольева и Зильбер

На конгрессе в Берлине. 1927 год. Слева направо: В.А. Энгельгардт, З.В. Ермольева, Л.А. Зильбер.

Во время гражданской войны Л.А. вступил добровольцем в Красную Армию, где за год дослужился до должности начальника санчасти дивизии. Наконец Зильберу представилась возможность демобилизоваться. Он всегда мечтал заниматься наукой, и военная карьера, какой позавидовали бы многие, без сожаления была «похоронена» в бактериологической лаборатории военного госпиталя, где Л.А. занял весьма скромное место лаборанта [5]. Если проследить научный путь Зильбера, да и личную жизнь, то можно заметить, что резкие смены направления деятельности, привязанностей — его характерная черта. Но, как известно, главное не место, а личность того, кто его занимает. Лев Александрович в должности лаборанта как раз и начал серьезную научную деятельность. Дело в том, что госпиталь, в котором находилась лаборатория, был переполнен сыпнотифозными больными. Зильбер в силу своей деятельной натуры не мог оставаться сторонним наблюдателем и применил для лечения этих больных аутосеротерапию — подкожное введение собственной сыворотки сыпнотифозных, прогретой для уничтожения возбудителя. Больным вроде бы становилось лучше, но почему — Зильбер не знал. Тем не менее он опубликовал свою первую научную работу — «Аутосеротерапия сыпного тифа» — в ростовском сборнике 1921 года. Эти же результаты были им представлены и на Военном совете Кавказского фронта, где присутствовал уже именитый в то время микробиолог и иммунолог профессор В.А. Барыкин. Последний как раз и «разбил в пух и прах» работу Зильбера. Но не так-то просто было разубедить в своей правоте этого молодого ученого. Оставшись при своем мнении, он, естественно, и рассчитывать не мог на то, что Барыкин пригласит его работать в свою лабораторию в Ростовском университете. Однако вышло именно так. Правда, тесный контакт с сыпнотифозными не прошел для Зильбера даром: он заболел, причем очень тяжело, а к Барыкину приехал в 1921 году уже в новый, организованный самим профессором, Институт микробиологии Наркомздрава в Москве [4, 5].

Здесь, я думаю, следует немного остановиться на характере научных интересов и стиле работы в барыкинской лаборатории, так как Зильбер, несомненно, «закалился» как блестящий оратор и исследователь именно в той атмосфере.

Глава 2. «Адепты» физико-химического направления в иммунологии

В лаборатории Барыкина, который оказался весьма волевой и убежденной в своей теории личностью, Зильбер подпал под влияние заведующего точно так же, как и другие сотрудники. Все, подобно рабочим пчелам, копались в тонкостях, по множеству раз переделывали опыты и с ожесточением доказывали идеи шефа сторонникам химического направления в иммунологии. Зильбер впоследствии сам говорил, что «школа Барыкина была великолепной школой экспериментального опыта. Великолепной школой опыта, потому что нам ведь приходилось доказывать то, что фактически не существует» [6]. Следует отметить, что Л.А. не случайно откликнулся на предложение Барыкина. Зильбера всегда тянуло к чему-то новому, неофициальному, можно сказать, еретическому. Таковой в то время как раз была физико-химическая теория иммунитета, причем Барыкин был ее крайним сторонником. В чём же она заключалась?

Барыкин постулировал:

  1. все явления иммунитета определяются только коллоидными свойствами антигена и сыворотки;
  2. антигенность и антигенная специфичность зависят не от химической структуры вещества, а от его коллоидных свойств — размера частиц, их заряда, стабильности;
  3. антител не существует как особого класса химических веществ; иммунологическая реакция осуществляется путем взаимодействия коллоидов сыворотки в целом с коллоидными антигенами;
  4. иммунизация возникает из-за снижения стабильности коллоидов сыворотки, вследствие чего они легче образуют преципитат с антигенами;
  5. строгая иммунологическая специфичность отсутствует; специфичность может быть лишь количественной, а иммунная сыворотка принципиально не отличается от нормальной.

С последним пунктом были связаны эксперименты по моделированию иммунной сыворотки искусственно подобранными коллоидными растворами. Поэтому же исследовались кажущиеся неспецифичными реакции Вассермана (на антиген сифилитической спирохеты) и Вейля-Феликса (на антиген возбудителя сыпного тифа). «Неспецифичными» их считали потому, что в лаборатории Барыкина иммунная реакция развивалась на липиды бычьего сердца в первом случае и на вульгарный протей Х19, который не является возбудителем сыпного тифа, во втором.

Первая работа Зильбера в этой лаборатории была посвящена природе реакции Вейля-Феликса, то есть выяснению причин агглютинации сыворотками сыпнотифозных свинок протея Х19. Лев Александрович зашивал в брюшную полость больных морских свинок коллоидные мешочки с протеем, а через несколько дней получал новый тип протея, который агглютинировался сывороткой против сыпного тифа. Было абсолютно ясно, что две культуры не могли соприкасаться, единственно, мог происходить обмен лишь растворимыми органическими и неорганическими веществами. Новые свойства не исчезали годами, следовательно, закреплялись наследственно. Эти результаты были просто сенсационными. Теперь хорошо известны опыты Гриффитса по трансформации пневмококков (1928). Но ведь то же самое явление наблюдал Зильбер шестью годами раньше!

Обидно, что Л.А. трактовал полученные результаты через призму физико-химической теории иммунитета, хотя другое и представить трудно для начинающего ученого, работающего в сильной и оппозиционной официальным взглядам лаборатории. По мнению Зильбера-барыкинца, подобное явление было неспецифической реакцией параагглютинации. Возбудитель сыпного тифа просто понижал стабильность коллоидов сыворотки и коллоидных антигенов протея, вследствие чего сыворотка агглютинировала протей, находящийся в больном организме.

И всё же эта интерпретация не совсем удовлетворила Зильбера. Это можно заключить из того, что он возвращался к работам с протеем дважды — в середине 20-х и в 1931–1932 годах — и рассматривал их уже с несколько других точек зрения. В середине 20-х Зильбер стремился найти общее объяснение явлениям параиммунитета (иммунитета при инфекции не к прямому возбудителю болезни, а к микроорганизмам, не являющимся этиологическими агентами). Это объяснение он видел во взаимном влиянии бактерий разных видов при совместном росте in vivo и in vitro. Зильбер проделывал тонкие опыты по совместному культивированию сальмонелл и протея in vitro, в которых удавалось временно изменить антигенную структуру протея. В 1928 году вышла первая зильберовская монография — «Параиммунитет». Уже в то время ученый предположил в качестве одной из причин параиммунитета возможность адсорбции вирусов на бактериях при совместной инфекции в организме. К 30-м годам Зильбер отошел от физико-химической концепции иммунитета, а параиммунитет объяснял адсорбцией риккетсий на бактерии или симбиозом риккетсий и протея. В 1932 году он получил с Е.И. Воструховой культуру оспенного вируса на дрожжах. Новое явление автор назвал аллобиофорией — симбиозом вирусов и микроорганизмов [4]. Именно работы, связанные с параиммунитетом и аллобиофорией, послужили стартовой площадкой для Зильбера-вирусолога, кем он и оставался до конца своих дней.

Другим направлением исследований Зильбера в барыкинской лаборатории было доказательство того факта, что антител как особых белков не существует. И снова эксперименты Льва Александровича дали неожиданные результаты. Барыкинцы знали, что в пользу белковой природы антител приводится довод, что антитела инактивируются при 65–70 ºС. Зильбер проводил инактивацию агглютининов в присутствии антиденатурантов (глицерина, сахарозы и др.) и показал разное повышение температурного порога инактивации в этом случае. Как достойный ученик Барыкина, Зильбер сделал вывод, что антитела не являются какими-либо определенными химическими веществами, а серологическая активность сыворотки определяется степенью дисперсности ее коллоидов, которая зависит от присутствия в среде стабилизирующих веществ. Позже Зильбер пересмотрел эту интерпретацию, но уже не с позиций физико-химической концепции. Зато упомянутый эксперимент нашел замечательное практическое применение: Л.А. начал готовить вакцины путем прогревания бактерий в присутствии антиденатурантов. В этих условиях бактерии гибли значительно раньше, чем происходила утрата ими иммуногенных свойств. Зильберовские вакцины назвали сахарными, или АД-вакцинами. Клинические испытания их прошли успешно [4].

С середины 20-х Зильбера перестал устраивать стиль работы в лаборатории Барыкина, так как он не мог по своему усмотрению толковать результаты, не мог, будучи сотрудником и благодарным учеником профессора, активно выражать несогласие. Всё это послужило причиной нового резкого поворота в судьбе и научной деятельности Зильбера.

Глава 3. Наступление на смерть начинается

Зинаида Виссарионовна Ермольева обучалась на медицинском факультете Северо-Кавказского университета в Ростове-на-Дону, а после его окончания — с 1921 по 1925 год — заведовала бактериологическим отделением Северо-Кавказского бактериологического института и одновременно была ассистентом кафедры микробиологии в университете [7].

Не случайно, что такие значительные должности З.В. заняла будучи всего лишь выпускницей университета. Дело в том, что серьезную научную работу она начала еще в студенческие годы. Первый период ее исследований был связан с изучением возбудителей азиатской холеры. В принципе, классический Vibrio cholerae в то время был известен и изучен. Но Ермольеву заинтересовала возможность существования неких холероподобных вибрионов. Но как доказать это? В 1922 году в Ростове-на-Дону свирепствовала эпидемия холеры, которая и предоставила ей массу материала. После серии экспериментов З.В. выделила из организма больного светящийся холероподобный вибрион. И снова ставились опыты по дифференциации холерных и холероподобных вибрионов. Но чтобы окончательно доказать этиологическую роль неагглютинирующихся (холероподобных) вибрионов в холерной инфекции требовался опыт на человеке. Естественно, добровольцев не искали. И Зинаида Виссарионовна, молодой микробиолог, перед которым открывались широкие научные перспективы, человек, который только начинал жить, проводит опыт с самозаражением. Если расстаться с жизнью решает зрелый человек, уже не ожидающий ничего нового впереди, кроме болезни и медленного умирания, — это своего рода мужество, то что говорить о хрупкой двадцатичетырехлетней девушке?!

Для Ермольевой это не было безрассудным эпатажным шагом. Борьба со смертью для миллионов и миллионов, так как уже несколько веков ничто не могло остановить пандемии холеры, и борьба с собственным страхом, который не в силах преодолеть большинство самолюбивых обитателей планеты, возможно, подвигли эту девушку на самозаражение холероподобным вибрионом. Причем если предположение Ермольевой было верно, то она непременно бы заболела. Так и произошло. Холера протекала очень тяжело и едва не привела к летальному исходу. Вот протокольная запись Зинаиды Виссарионовны: «Опыт, который едва не кончился трагически, доказал, что холероподобные вибрионы, находясь в кишечнике человека, могут превращаться в истинные холерные вибрионы, вызывающие заболевание» [8]. Кроме того, в опыте было подтверждено различие в индивидуальной резистентности к холерной инфекции: резистентность зависит от общей сопротивляемости организма и рН желудочного сока. В серии лабораторных опытов Ермольева установила, что у животных (кроликов, морских свинок) после введения небольших количеств холерного вибриона вырабатывается иммунитет, что спасало животных от гибели после дальнейшего введения летальных доз V. cholerae. Затем был детально изучен и механизм выработки иммунитета [9]. В итоге Ермольева предложила оригинальные дифференциально-диагностические методы для определения холерных и холероподобных вибрионов, а также метод быстрой диагностики холеры [6].

Зинаида Виссарионовна изучала также эпидемиологию и способы профилактики холеры. В частности, она установила процентное соотношение здорового носительства V. cholerae и больных с характерным холерным симптомокомплексом. Конечно, для З.В. было недостаточно лишь корректно и быстро диагностировать смертоносный агент. Требовалась разработка способов окончательного его поражения. Многообещающими стали опыты по изучению хлороустойчивости холерных и донских водных вибрионов — результаты этих экспериментов были положены в основу санитарных норм, предусматривающих наличие в водопроводной сети остаточного хлора. Это был первый антихолерный агент Ермольевой, наступление только начиналось...

Часть II

Глава 1. Могильная история, или Несостоявшаяся диверсия

Как уже говорилось выше, Зильбера к концу 20-х обстановка в барыкинской лаборатории начала угнетать, требовался какой-то выход. По этой причине, а также из-за охлаждения отношений с З.В., к тому времени уже опытный микробиолог и иммунолог Л.А. Зильбер в 1929 году принял предложение занять должности директора Азербайджанского института микробиологии и заведующего кафедрой микробиологии медицинского института в Баку. Именно здесь раскрылся талант Зильбера как эпидемиолога. Хотя правильнее было бы сказать, что его личностные и профессиональные качества (энергичность, могучая синтетическая способность, ассоциативное мышление) органично «вписались» в развитие событий, о которых лучше самогό Л.А. никто не расскажет. Далее в этой главе будет цитироваться очерк Льва Александровича «Операция „Руда“» [11].

Как-то ночью Зильберу позвонил нарком здравоохранения Азербайджана и сообщил, что в городке Гадрут отмечено несколько случаев чумы, и необходимо срочно выезжать с сотрудниками в очаг.

«Вот еще, — прибавил он [нарком], — во всех донесениях пишите „руда“ вместо „чума“. Не надо, чтоб об этом знали». Так появилась эта нелепая шифровка.

Зильбер никогда не имел ничего общего с эпидемиологией и знал чуму на уровне тома большого немецкого исследования о чуме и двух томов знаменитого эпидемиолога Д.К. Заболотного. Наверное, Зильбер перестал бы себя уважать, откажись он от такого, казалось бы, непосильного задания. Итак, три «чумных» тома в чемодане — Зильбер едет в Гадрут.

Группа врачей и ученых во главе с Л.А. разместилась в местной школе, так как гадрутская больница оказалась очагом инфекции. Дело в том, что главный врач больницы М.Н. Худяков первый случай заболевания идентифицировал как пневмонию и поместил больного в общую палату, обитателей которой вскоре постигла та же участь, что и первого чумного. За ними последовал и сам Худяков. Поставить правильный диагноз смог совсем молодой еще врач Марголин, о чём сразу же отправил телеграмму в Баку. К сожалению, спасти самогό Марголина приехавшим не удалось. Тем не менее этот молодой человек, изолировав себя от окружающих и обнаружив через несколько дней симптомы чумы, теряя сознание самостоятельно дошел до чумного барака дабы не заразить кого-либо еще. И это был не единственный подвиг в гадрутскую эпидемию. У группы приехавших врачей не хватало перчаток, и Л.А., отдав последнюю пару молодому сотруднику, голыми руками (!), периодически опуская их в раствор сулемы, заражал свинок материалом из чумного трупа.

Естественно, все больные, а также имевшие контакт с ними, и те, кто общались с первичными контактерами, изолировались в первые часы пребывания группы Зильбера в очаге. Но действительно ли это чума? Микроскопические исследования мазков из ткани легких выявили «бактерий, точно соответствующих описанию и фотографиям чумной бациллы, — небольшие палочки как бы со щелью в средней части». Но для постановки точного диагноза нельзя обойтись и без выделения чистой культуры возбудителя из тканей больных — для этого-то и проводилось такое рискованное заражение свинок. «Свинки заболели в положенное время. Культура была выделена как из посевов легких, так и из свинок. Диагноз не вызывал сомнений: чума!»

Диковатое местное население не прочувствовало сути дела и скрывало заболевших. Поскольку в Гадруте и некоторых других селениях свирепствовала легочная форма чумы, вымирали целые семьи. Однако у некоторых больных обнаруживали и воспаление подчелюстных лимфоузлов (признак чумы бубонной), из которых выделяли массы чумных бацилл. Это был первый подобный случай в мировой практике. Возникновение наряду с легочной формой бубонов можно было бы объяснить укусами чумных блох, «но трудно было допустить, что блохи в Гадруте кусали только в щеки».

Как-то вечером к Зильберу зашел уполномоченный НКВД.

«...Дело в следующем. У нас получены весьма достоверные сведения, что здесь орудуют диверсанты, переброшенные из-за рубежа. Они вскрывают чумные трупы, вырезают сердце и печень и этими кусочками распространяют заразу».

«Вы знаете, товарищ, — отвечал я, — чумной микроб очень легко выращивается на питательных средах. За несколько дней можно получить в лаборатории такое громадное количество этих микробов, что их хватило бы для заражения сотен тысяч людей. Зачем же диверсантам вырезать органы из трупов?»

Уполномоченный не пожелал «обсуждать эти вопросы» и пригласил Л.А. на эксгумацию трупов. Всё происходило ночью в обстановке секретности дабы не навлечь на себя гнев суеверного «туземного» населения.

Вариант с диверсией вызывал сомнения у Зильбера по нескольким причинам:

  1. диверсанты, вскрывавшие трупы, должны были заразиться;
  2. откуда они могли знать заранее, что здесь будет чума?
  3. если внесли — то культурой, зачем же трупы вскрывать?

К ужасу и изумлению присутствующих на эксгумации, три из десяти трупов оказались с отрезанными головами, без сердца и печени. Значит, чумные ткани у населения, а чумной микроб, высушенный в тканях, может годами оставаться живым. Медлить было нельзя. Зильбер решает поместить всё население (предварительно переодев в казенную одежду) в палатки под строгий контроль — во избежание переноса чумных органов. Все строения района должны подвергнуться дезинфекции хлорпикрином, который уничтожает всю «чумную» цепь — от Yersinia pestis до грызунов, — и в район эпидемии должны быть присланы врачебно-питательные отряды...

Скрыть от общества эпидемию не удалось. Начальник АзНКВД упрекнул наркома за неудачную шифровку:

«Я за последние дни... задержал из Баку сотни телеграмм о том, что у вас тут эта „руда“. Уж если врать, так надо с толком».

Для проверки «диверсионной» гипотезы выяснили, нет ли среди заболевших «посторонних». Оказалось, нет.

Тайна раскрылась совершенно неожиданно. «...Я остановился на квартире местного учителя... Он рассказал мне о местных обычаях, поверьях, легендах... Потом, конечно, речь зашла о чуме. Я... упомянул, между прочим, что при легочной чуме часто вымирают семьи целиком». Учитель ответил, что о таких семьях в здешних краях существует поверье: «Если умирают члены одной семьи один за другим — это значит, что первый умерший жив и тянет всех к себе в могилу. Как узнать, верно ли, что он жив? Привести на могилу коня и дать ему овса. Если есть станет, то в могиле живой. Убить его надо... Голову отрезать, сердце взять, печенку. Нарезать кусочками и дать съесть всем членам семьи».

Вот откуда чумные бубоны при легочной форме!

Вскрытие трупов осуществляла местная знахарка, которая скончалась от чумы, не успев окончательно развеять миф о диверсии.

Эпидемия была остановлена. Уже шесть дней не отмечалось новых заболеваний1. Работу надо было сворачивать. Нарком здравоохранения приказал сжечь гадрутскую больницу (добротное каменное здание, замену которому могли в этих местах не построить вообще), несмотря на заверения Зильбера, что больница трижды продезинфицирована, в том числе хлорпикрином. Снова и снова приходили телеграммы: сжечь!

Тогда Л.А., предложив своему бактериологическому отряду немедленно переехать жить в больницу, дал телеграмму наркому: «Бакотряд переселился больницу, чтобы доказать полную безопасность здания. Убедительно прошу отменить распоряжение сжигании». Больницу спасли...

Уже в Баку удалось выяснить первопричину эпидемии. В старых медицинских журналах Зильбер обнаружил сведения о нескольких чумных вспышках в соседних с Гадрутом районах, а в этом году из-за неполной уборки зерна в Гадрут мигрировали грызуны из неблагополучных по чуме районов.

Перед отъездом в Баку тяжело заболела ближайшая сотрудница Зильбера, а затем и он сам. Вагоны поезда, где они находились, оцепили. Больные безуспешно искали у себя «нечумные» симптомы. У Зильбера состоялся разговор со своей старой, преданной сотрудницей:

«Елена Ивановна!.. Вот морфий, — я передал ей маленький пакетик, — накормите меня им, если действительно чума. Здесь более пяти смертельных доз. Вполне достаточно, чтобы умереть без мучений».

Однако применить морфий не пришлось, так как температура упала, чего при чуме не бывает, и выявились явные признаки туляремии. Поезд отправился в Баку...

«Нарком здравоохранения встретил меня очень ласково. Жал руку. Благодарил. Сказал, что меня представляют к ордену Красного Знамени и выбирают в кандидаты АзЦИКа».

«Судьбе было угодно, чтобы обещанный орден я получил только через 35 лет.., ну, а из членов АзЦИКа я быстро выбыл в качестве „врага народа“».

* * *

Точные «причины» ареста не известны, но, скорее всего, предъявили обвинения в намерении распространить чуму в Баку привезенной из Гадрута культурой, а также в «сокрытии» диверсионной природы вспышки [5].

Первый арест имел благополучный исход (Зильбера выпустили через четыре месяца), поскольку был организован местным ОГПУ, да и год был еще только 1930-й. Ну и еще одна причина, возможно, повлияла на ход дела. Этой причиной была Зинаида Ермольева. Женщина, оставленная Зильбером, она забыла все обиды и ринулась спасать мужа: ежедневные письма, ходатайства, звонки, иногда граничащие с унижением. Зильбер в то время считал, что ему «не показана семейная жизнь», и от недостатка женского внимания тоже не страдал. Его одноклассник, писатель Ю. Тынянов, говорил: «Лёвушка — гусар». Это было меткое определение для жизнерадостного, сильного человека, игравшего на скрипке, прекрасно танцующего и интеллигентного «по духу».

Человек, впервые столкнувшийся с эпидемиологией и остановивший чумную эпидемию за две недели, сидел в одной камере с умирающим, разлагающимся заживо персом, обвиняемым в шпионаже. Поскольку это был не 37-й, а 30-й год, то Зильберу не помешали даже построить из картона, купленного у гулявшего на тюремном дворе мальчишки, маленький бокс, хоть как-то отделявший его от умирающего [12].

После освобождения оставаться в Баку Льву Александровичу как-то не захотелось. В 1931-м он вернулся в Москву, где возглавил кафедру микробиологии в Центральном институте усовершенствования врачей и заведовал микробиологическим отделом Государственного научно-контрольного института Наркомздрава РСФСР им. Тарасевича, а в 1932 году стал заместителем директора по науке Института инфекционных болезней им. Мечникова [4, 12].

* * *

Зинаида Виссарионовна с 1925 года (после переезда в Москву) заведовала отделом биохимии микробов в Биохимическом институте им. Баха (позже — Всесоюзный институт экспериментальной медицины, ВИЭМ) [7].

В 1930-м, одновременно борясь за освобождение Зильбера, З.В. впервые доказала, что лизоцим — фактор естественного иммунитета, а в 31-м впервые в мире ввела лизоцим в медицинскую практику — при заболеваниях ЛОР-органов и органов зрения. Лизоцим нашел свое применение и в промышленности — для консервирования икры и получения льняного волокна [10].

Глава 2. Победа на Дальнем Востоке

С новыми силами в 1934 году Зильбер вернулся к проблеме аллобиофории и активно выступил за необходимость широкого изучения вирусов, добиваясь организации исследовательского центра по вирусологии. Усилия его не прошли даром: 14 декабря 1935 года проводится I Всесоюзное совещание по проблеме ультравирусов [4].

На трибуне — Л.А. Зильбер, который добился таки годом ранее создания Центральной вирусной лаборатории при Наркомздраве РСФСР и отдела вирусологии в Институте микробиологии АН СССР, — вот так и зародилась советская вирусология... «Существует мнение, что фильтрующиеся вирусы редко поражают человека. Это, однако, совершенно неверно». Зильбер вслух подсчитывает количество больных вирусными инфекциями, которых оказалось в несколько раз больше, чем бактериальных «жертв». Зал встречает эти слова с любопытством и одобрением. Но Зильбер продолжает: «...Необходимо остановиться на успехах в области изучения этиологии некоторых злокачественных опухолей... Невозможно обойти молчанием работы сáмого последнего времени, в которых высказывается принципиально новый взгляд на эту сложную проблему... Позволительно думать, что фактор, вызывающий некоторые опухоли млекопитающих, является не самόй клеткой этой опухоли, а экзогенным, автономным от нее агентом, который в иных случаях, однако, так тесно связан с ней, что не может быть отделен от нее фильтрованием...» [13]. В зале непонимание, скепсис. Зильбер не сдается: он убежден в своей правоте.

«Сама мысль о возможности внутриядерного размножения возбудителя злокачественных опухолей возникла у меня после беседы с Н.Ф. Гамалея в 1935 году. Гамалея обратил мое внимание на старые работы Хавкина и Мюллера... Хавкин выяснил, что паразиты, попадая в протоплазму инфузорий, быстро погибают, но те паразиты, которые достигают ядра, оказываются защищенными и сами вызывают гибель туфелек» [14]. Аналогию необходимо доказать. Но вирусо-генетическая теория рака еще впереди, до ее создания Зильберу предстоит вписать еще одну страницу в историю эпидемиологии...

* * *

Гадрутский опыт эпидемиолога пригодился Льву Александровичу в ликвидации вспышки оспы в Казахстане, где он на месте организовал выпуск оспенного детрита для вакцинации. Позже руководил подавлением вспышки брюшного тифа в России...

Однако самым выдающимся, прямо таки энциклопедическим, примером эпидемиологической работы стала экспедиция Зильбера с сотрудниками его молодой вирусологической лаборатории на Дальний Восток с целью ликвидации вспышки энцефалита. Местные врачи предполагали, что это особо тяжелый («токсичный») грипп или японский энцефалит, возбудителя которого переносит комар. Заболевание поражало ЦНС и часто заканчивалось смертью или тяжелыми параличами.

Поначалу Наркомздрав хотел собрать комплексную группу из десяти профессоров под руководством Льва Александровича. «Я решительно отказался от участия в такой экспедиции и сказал, что что-нибудь одно — или я беру на себя всю ответственность и формирую экспедицию, или устраивайте, как считаете нужным... Мне отказали в этом. Военно-санитарное управление было кровно заинтересовано в борьбе с энцефалитом. Вспомните то время, это был период не только широкого хозяйственного освоения Дальнего Востока, но и время, когда мы вынуждены были держать там крупные войсковые части... Поэтому Военно-санитарное управление обратилось к К.Е. Ворошилову, и по его прямому распоряжению я единоначально возглавил эту экспедицию... Я взял исключительно молодежь... Молодые люди... не были связаны старыми заблуждениями в отношении этого заболевания» [6]. Зильбер не был уверен, что на Дальнем Востоке свирепствует именно японский «комариный» (летний) энцефалит. Поэтому: «Мы составили три научных плана. Первый план на тот случай, если это действительно летний энцефалит, второй план — если это какой-нибудь другой энцефалит. И наконец, третий план на случай, если это вообще не энцефалит. Планы эти были детально разработаны... Дело было поставлено таким образом, что две группы моих сотрудников были разделены на два отряда, которые делали одно и то же для того, чтобы быть уверенными в результате, и для того, чтобы сократить время исследований» [6]. Всё было продумано до последнего гвоздя и даже опытных обезьян, которых отправили из Японии навстречу экспедиции. Такая тщательная подготовка сыграла огромную роль в успехе работы [5, 15].

Экспедиция прибыла на Дальний Восток в середине мая 1937 года. При первом же выезде в тайгу 19 мая стало ясно, что версия с летним энцефалитом отпадает, так как на комаров и намека не было, а пик заболеваемости приходился на весенние месяцы. При разговоре с выздоравливающей первой «жертвой» таинственной болезни в этом сезоне выяснилось, что за две недели до начала болезни (а это инкубационный период при энцефалите!) женщина обнаружила у себя впившихся клещей. Зильбер не мог не уцепиться за этот факт и бросился во Владивосток, чтобы хоть немного узнать о клещах. Он нашел работу одного ветеринара, в которой приводилась кривая укусов коров клещами. Кривая совершенно совпадала с кривой нарастания нового заболевания у людей, только с опережением на две недели (снова инкубационный период!). Лев Александрович был уверен в установлении переносчика и срочно доложил командующему Дальневосточной армией маршалу Блюхеру о мерах профилактики. Тогда солдаты изводили тонны марганцовки для полоскания рта. На созванном Блюхером совещании предложение Зильбера встретили с недоверием, клиницисты указывали на случаи заболевания у городских жителей. Но при их проверке выяснилось, что те люди тоже командировались в тайгу. Меры предосторожности, предложенные Зильбером, предотвратили дальнейшее распространение энцефалита, и в 1937 году из работающих в тайге заболел всего один человек!

В экспериментах сотрудник Зильбера М.Н. Чумаков доказал возможность передачи заболевания клещом Ixodes persulcatus, а Рыжов и Скрынник выделили вирус из спонтанно зараженных клещей. Клещевая теория, возникшая уже через два дня (!) после начала работы в тайге, подтвердилась. Меры профилактики были предложены через 20 дней — в рекордно краткие сроки. Такого мировая эпидемиология еще не знала!

Возбудителя заболевания выделили за два месяца, причем работа шла не в стерильных ламинарах и оборудованных лабораториях, а в хлипких неприспособленных таежных домиках. Река, прорвавшая плотину, однажды залила виварий, и ученые по пояс в воде спасали животных. Вскоре после наводнения заболел Чумаков. Думая, что это простуда, он продолжал работать. Но появились первые симптомы поражения мозга. Значит, энцефалит... Ученые «на ходу» разрабатывали меры борьбы с болезнью. Чумакову впрыснули сыворотку крови переболевшего энцефалитом человека, отправили в больницу. И врач выжил. И продолжил работать несмотря на тяжелые поражения ЦНС. Кроме Чумакова заболели еще двое, один из них скончался. Возбудителем оказался вирус, сходный (но не аналогичный) с вирусами японского и американского энцефалитов.

Зильбер подвел итоги работы экспедиции: «В течение трех месяцев нами было установлено существование новой, не известной ранее формы энцефалита, выделен ее возбудитель в количестве 29 штаммов, установлены эпидемиология заболевания и его переносчик, изучены в основном клиника, патологическая анатомия и гистопатология заболевания. Этот успех был омрачен лабораторными заражениями сотрудников. Трудно установить обстоятельства, при которых они заразились. Все меры обычной профилактики при работе с заразным материалом тщательно проводились всеми сотрудниками. Наиболее опасные опыты с заражением обезьян были проведены лично мной с помощью Шубладзе. Невозможно было предположить, что вирус обладает какой-то особой, экстраординарной инфекциозностью. В конце концов мы были пионерами в этом деле, мы были первыми людьми на Земле, которые держали в руках этот неизвестный ранее вирус. Возможно, что некоторое значение имели сравнительно примитивные условия, в которых велась работа, и большое утомление от ежедневной 12-часовой и более работы в течение трех месяцев с единственным за это время выходным днем» [15].

Сразу после возвращения в Москву 20 августа 1937 года на совещании в Госсанинспекции по предложению Зильбера новое изученное заболевание было решено выделить в самостоятельную нозологическую единицу и назвать весенне-летним эпидемическим (клещевым) энцефалитом [15].

Люди, рисковавшие жизнью и решившие эпидемическую задачу в рекордно короткие сроки, были сторицей вознаграждены. Шел 1937 год. Наиболее распространенным видом творчества стало писание доносов, причем их стиль порой бывал утонченным, обвинения не явными, а как бы просвечивающими сквозь текст. Вот по такому доносу и были арестованы Зильбер, Шеболдаева и Сафонова. Обвинялись они, естественно, в распространении японского (!) энцефалита. Н. Шаров описывает в своей документальной повести о первой дальневосточной экспедиции, как Т.М. Сафонова на одном из допросов назвала ложное показание, которое ей «предлагали» подписать, безграмотной клеветой. На это следователь ответил: «Подправьте, как лучше с научной точки зрения, — отделаетесь небольшим сроком...» [15].

А.Д. Шеболдаева и Т.М. Сафонова были реабилитированы лишь после ХХ съезда КПСС и вернулись в Москву.

В отсутствие арестованных опубликовали первое научное сообщение о возбудителе клещевого энцефалита. Среди авторов не было фамилий Зильбера, Шеболдиной и Сафоновой. В 1941 году не было их и среди лауреатов Сталинской премии I степени, которой награждались участники трех дальневосточных экспедиций. И еще долго первенство Зильбера в изучении клещевого энцефалита было скрыто за именами Смородинцева, Павловского и др. Монография Зильбера «Эпидемические энцефалиты» смогла выйти только в 1945 году. На первой странице издания написано: «Зинаиде Виссарионовне Ермольевой посвящает эту книгу автор» [15].

Глава 3. На чемоданах

К 1935 году Зинаида Виссарионовна уже не была женой Зильбера. После разрыва с ним она тяжело и долго (не менее года) болела. Ее опекали друзья, в том числе и брат Льва Александровича — писатель Вениамин Каверин. Казалось бы, такие обиды не забываются, но когда Зильбера арестовали вторично в 37-м, она снова бросилась выручать его.

С 1937 по 1944 в комнате у З.В., как и у многих других, стоял чемодан, в который было уложено всё необходимое на случай ареста. В.А. Каверин вспоминает, что в середине 30-х «рухнула спасительная формула: если ты арестован — значит, виноват; если не виноват — значит, связан с теми, кто виноват; если не связан, невинного оправдают». Начали сажать и высылать жен и детей арестованных. Опасность была весьма реальной. На письменном столе З.В. лежали груды черновиков, заявлений, справок, доказывающих общественно полезный характер деятельности Зильбера еще со времен гражданской войны. Каверин приводит в «Старшем брате» слова их с Л.А. матери: «Опасайся Зины... Она готова бросить в горящую печь и тебя, и меня, и кого угодно для того, чтобы вытащить Лёву». Ее поразила и испугала тихая, непреклонная энергия З.В. [12].

Еще до ареста Зильбер снова женился. Ермольева тоже вышла замуж за старого и близкого друга Л.А., тоже бывшего «барыкинца», Алексея Александровича Захарова, который уже больше 10 лет преданно любил ее. Во время ареста Зильбера Захаров занимал должность руководителя эпидотдела Мечниковского института (НИИ вакцин и сывороток им. И.И. Мечникова) при НКЗ, то есть был главным санитарным инспектором Советского Союза. Ермольева «бросала в горящую печь» и его тоже: вместе они разрабатывали планы по освобождению Зильбера. Теперь в их квартирке на Сивцевом Вражке стояли уже два уложенных чемодана, один из которых вскоре понадобился...

Зинаида Виссарионовна использовала для освобождения Зильбера все его заслуги, в том числе изобретение уже применяемых в Красной Армии АД-вакцин, работы по энцефалиту, собирала поручительства видных ученых, которые затем передала на Лубянку. Не менее значительным было и то, что сам Лев Александрович, осужденный за «измену родине», ни в чём не сознавался, несмотря на допросы, длившиеся по трое суток подряд, пытки голодом, холодом, грохотом, лишением воздуха и воды [12]. Кроме того, в 1939-м произошел «пересменок»: палача Ежова сменил палач Берия, начавший с освобождения небольшой части заключенных.

Так или иначе, 1 июня 1939 года Л.А. был освобожден без судебного разбирательства и восстановлен во всех правах. После освобождения он поехал в Ленинград к брату Вениамину. Писатель вспоминает: «Прошло немало лет, прежде чем я узнал, что ему отбили почки, сломали ребра, что он дважды — за отказ написать ложные показания — находился в Сухановской тюрьме, где применялись самые изощренные пытки2». О периоде с 37 по 39 год Лев Александрович почти никогда не рассказывал, лишь изредка упоминал Лефортово, Лубянку, Бутырки, Суханово [5]. Во время встречи с братом Зильбер попросил том энциклопедии Брокгауза и Ефрона на «И». Каверин заметил, что Л.А. остановился на статье «Инквизиция». Видимо, сравнивал. Похоже — но с той разницей, что за 300 лет сожгли чуть более 30 тысяч осужденных судом инквизиции, а за 30 лет в СССР в тюрьмах, лагерях и на лесоповалах погибли чуть ли не миллионы [12]. Это не удивительно, ведь план (план по «врагам народа») должны были выполнять и перевыполнять и милиция, и НКВД...

Глава 4. История одного доноса (о А.А. Захарове)

Как уже упоминалось, А.А. Захаров был вторым мужем Зинаиды Виссарионовны Ермольевой, близким другом Зильбера.

А.А. Захаров и Л.А. Зильбер

Москва. 1932 г. Слева направо: А.А. Захаров, Л.А. Зильбер.


Музыченко Андрей Павлович

Музыченко Андрей Павлович, директор НИИ вакцин и сывороток им. И.И. Мечникова (1937–1944, 1954–1960) и автор доноса на 12 собственных сотрудников

По воспоминаниям Каверина, это был красивый, широкоплечий и голубоглазый человек с необычайно крепким рукопожатием. Он оставлял впечатление благородства и чистоты, тонко чувствовал литературу.

Хотя чемоданчик и был собран на случай ареста по делу Зильбера, беда пришла с другой стороны. Его арестовали в феврале 1938 по доносу. Зинаиде Виссарионовне стало еще труднее: надо было «вытаскивать» уже двоих. В 39-м к команде борющихся за пересмотр дела Захарова примкнул и освободившийся Зильбер.

Борьба с безликим, жутким механизмом осложнялась тем, что было неизвестно, в чём же обвиняется А.А. Пролил свет на это неожиданный случай, связанный с человеческим подвигом другого сотрудника Мечниковского института — В.И. Воловича. Летом 1938 года он дежурил ночью в кабинете директора института А.П. Музыченко и, скучая, начал рассматривать оставленные на столе бумаги. Среди них был и «акт экспертизы», составленный Музыченко, в котором 12 сотрудников института обвинялись в государственных преступлениях: они «сознательно привели в негодность» мобилизационный запас бактериологических препаратов, они убивали здоровых лошадей, чтобы сорвать производство сыворотки, старались создать условия для оспинной эпидемии. Главная ответственность за всё это возлагалась на Захарова, который обеспечил выпуск «фашистской» книги «Руководство по прививкам», срывал все научно-исследовательские и практические работы, «провел первый опыт заражения колодцев бациллами брюшняка, что привело к вспышке этой болезни в г. Зарайске среди рабочих местной промышленности».

В.И. Волович, не думая о возможности прослушивания телефона, позвонил З.В. Ермольевой и в течение 3–4 часов — строку за строкой — продиктовал ей эти секретные бумаги. Дальнейшая судьба Воловича не известна, но вряд ли его редкое по тем временам поведение осталось без внимания.

Теперь хоть какой-то полезный материал оказался в руках у близких Захарова, нужно было опровергнуть фактами все обвинения, одно за другим. Однако было уже слишком поздно. К тому времени Алексей Александрович сознался в других, гораздо более крупных, чем заражение колодцев в Зарайске, преступлениях.

12 февраля его арестовали, а 9 марта он подписал показания, в которых сознался, что «вместе с проф. О.О. Гартохом создал контрреволюционную организацию с целью убийства Вождя и Друга человечества И.В. Сталина, шпионажа в пользу фашистской Германии, диверсионной работы в виде заражения в случае войны источников водоснабжения и вредительства на фронте борьбы с эпидемиями». А.А. признался, что состоит под руководством агента фашистской разведки О.О. Гартоха в боевой группе, подготовлявшей убийство членов советского правительства, причем именно он, Захаров, лично «изъявлял готовность совершить этот террористический акт». Как? Очень просто: он должен был «отравить бациллами холеры фруктовые воды, доставляемые в Кремль»...

Трудно даже предположить, как такого сильного, благородного человека могли заставить довести самообвинения до подобного шутовского бреда [12]. О пребывании А.А. в тюрьме почти ничего не удалось узнать, известно только, что в первые после ареста часы его держали в набитой людьми камере, где было нельзя шевельнуть ни рукой, ни ногой. В те часы он еще громким голосом убеждал всю камеру, что долго так продолжаться не может. Это было до пыток... Позже по разрешению следователя А.А. позвонил Зинаиде Виссарионовне (это было всего один раз) и попросил табаку. Ему ничего не надо, он ни в чём не нуждается, вот только табак... Голос был отсутствующий, странный, на вопрос о «деле» не ответил. А еще известно, что А.А. Захаров находился какое-то время в психиатрической больнице при НКВД и скончался в 1940 году.

Усилия Ермольевой, Зильбера и других вкупе с просьбой какого-то члена правительства Франции об освобождении О.О. Гартоха привели к пересмотру «захаровского дела». Гартох был освобожден немедленно, а в результате пересмотра три (из более чем 20) сотрудника Мечниковского института — М.М. Самет, А.А. Ковшов и А.К. Соколов — вышли на свободу в июле 1938-го. Сразу же они послали московскому прокурору заявление, доказывая, что Захаров мог подписаться под столь абсурдными обвинениями только после «тяжелого физического воздействия», а также потребовали, чтобы Музыченко был привлечен к уголовной ответственности как клеветник и вредитель, сорвавший противоэпидемическую работу в Москве и области в 1938 году. Этот шаг был чрезвычайно смелым, и последствия его для этих трех человек не известны. Музыченко же («любитель безыменных произведений» [16]) сильно не «замарался», хоть военная коллегия и постановила привлечь его к уголовной ответственности, чего, естественно, сделано не было. Музыченко умер уже в хрущевские времена, в собственной постели, находясь в той же должности.

З.В. Ермольева хранила папку с 37 пожелтевшими страницами, относящимися к делу Захарова: протоколами, свидетельскими показаниями, письмами к Берии, Вышинскому, Ульриху... Только эти бумаги (если еще сохранились) теперь могут напомнить о замечательном враче и ученом, главном санинспекторе СССР. К сожалению, кроме воспоминаний Каверина [12] и фотографии с Л.А. Зильбером (привожу) ничего не удалось найти о жизни и научной деятельности А.А. Захарова. Его имя, видимо, вычеркнуто из официальной истории советской эпидемиологии.

Глава 5. Военные годы

Пребывание Зильбера на свободе длилось недолго: в 1940-м его снова арестовали, — и снова Зинаида Виссарионовна «взялась за свое» и делала всё возможное для его освобождения в условиях, когда «тройки» в НКВД уже выносили приговоры без предварительного дознания. Зильбера обвинили по четырем пунктам 58-й статьи: в измене родине, контрреволюционной агитации, диверсионно-вредительской работе и в связи с Рыковым или Пятаковым [12]. Уже и одного пункта было достаточно для расстрела. Но Л.А. не подписал ни одного показания, что, видимо, и решило его участь — «отделался» лагерем на Печоре, где стал врачом местной больницы. До этого — тяжелейшие переходы, когда Л.А. с конвойным плелись, поддерживая друг друга, и слезы над тарелкой борща, которую лагерные врачи поставили перед ним...

Природное жизнелюбие Зильбера взяло свое: он сумел найти силы не просто выжить, но и работать, да еще на пользу стране, которая над ним так издевалась. Л.А. весьма лаконично рассказал о своем пребывании в воркутинском лагере. «Будучи в одном из северных лагерей, я узнал, что олений мох — ягель — содержит много углеводов, и организовал довольно значительное производство дрожжей, используя обработанный соответствующим образом олений мох в качестве среды для их размножения. Дрожжи были очень важным продуктом в наших условиях, главным образом, как источник витаминов. При подкожном введении они оказывали весьма благоприятное действие на тяжелые авитаминозы и дистрофии, в которых не было недостатка. Мои дрожжи спасли немало жизней. Затем я узнал, что из ягеля можно делать спирт, что было известно еще с конца прошлого века. В военных условиях казалось целесообразным использовать громадные на севере запасы ягеля для приготовления спирта, экономя картофель и зерно, из которых, главным образом, производили тогда спирт. Я и написал об этом начальнику довольно обстоятельную записку с соответствующими выкладками. Между тем подкожные инъекции дрожжей для лечения авитаминозов и дистрофий начали применять и в других лазаретах.

Среди многих других трудностей, которые нужно было преодолеть для расширения дрожжевого производства, отсутствие пробок для закупорки бутылок было наиболее серьезным. Вместе с чл.-корр. АН проф. П.Н. Лукирским мы научились обрабатывать кору некоторых деревьев так, что она становилась эластичной на 2–3 недели. Этого было достаточно, чтобы послать дрожжи в соседние лазареты. Всем этим заинтересовалось санитарное начальство лагеря, и по моему предложению был устроен съезд лагерных врачей, на котором в числе других вопросов обсуждался и вопрос о подкожном лечении дрожжами. Съезд происходил за Полярным кругом и проходил очень оживленно и интересно» [12].

Получается, Зильбер, осужденный в том числе за «диверсионно-вредительскую работу», провел за полярным кругом первый в истории съезд лагерных врачей, у которых, возможно, появилась надежда на какую-то человеческую жизнь и работу...

«После моего доклада меня вечером вызвали к начальству и, сообщив, что на следующий день я должен ехать в Москву, ясно намекнули, что на пересмотр дела... Однако в Москве меня ждало горькое разочарование. Начальник следственной части... сказал мне совершенно определенно и категорически, что на ходатайство наркома здравоохранения о пересмотре моего дела отвечено отказом».

Через несколько дней Зильберу предложили работать в тюремной бактериологической лаборатории («шарашке»), от чего он категорически отказался (видимо, не хотел работать над созданием биологического оружия и в постоянном подчинении чужой воле и идеям) [5, 12]. Зильберу угрожали, две недели продержали в камере, где сидели человек 30 интеллигентов и два уголовника, торговавших местами в камере и «объедавших» покорных сокамерников. Зильбер вспоминал: «Одного из них (уголовников) я избил за кражу у меня масла. После этого отношения с ними наладились. Ох, как я его бил!.. Он потом три дня отлеживался. И я же еще проверял, нет ли у него переломов!..» [12]. Так Зильбер стал «паханом», а в последующем к этому почетному званию добавились такие, как действительный член АМН, член Британского королевского общества, почетный член Нью-Йоркской АН, член Общества Пуркинье (Чехословакия).

Наконец начальники вспомнили о предложении Зильбера производить спирт из ягеля и отправили в химическую «шарашку», а в помощь «подсадили» специалиста-винодела. Последний оказался слишком разговорчивым и слишком внимательным, что и побудило Зильбера подсунуть лист копирки в бумаги помощника. Конечно же, тот кропал отчеты отнюдь не о производстве спирта, а о разговорах с Л.А. После этого винодел был выставлен [12].

Работе в «шарашке» Зильбер был рад, так как появилась возможность редких свиданий с близкими, доступа к научной (в том числе зарубежной) литературе и занятий новыми проблемами.

Именно в тюремной химической лаборатории зародилась и начала развиваться вирусо-генетическая теория рака — одна из основополагающих и цельных «раковых» концепций и в наше время. Опубликовать полученные данные Зильберу не разрешили даже под вымышленной фамилией, а писать отчет Наркомздраву он не согласился, так как был научен печальным опытом 37-го года, когда дальневосточные открытия его и сотрудников пытались присвоить (после ареста Л.А.).

Зильбер не хотел оставлять за тюремными стенами идеи, которые могли бы перевернуть всю онкологию. Здоровье было, мягко говоря, неважное: мучили приступы удушья, обычные для стенокардии, а надежды на скорое освобождение не было. И тогда Л.А. решается на опасный шаг — тайком, по вечерам, тонко заточенным карандашом предельно кратко пишет «вирусную теорию происхождения рака» на кусочке папиросной бумаги. Разработав стратегию передачи этой бумажки, свернутой до размеров пуговицы, Зильбер отправился на свидание с Ермольевой3. Ему удалось отвлечь двух надзирателей упавшим платком, и «теория» оказалась зажатой в руке З.В. [5, 12].

Публиковать эту работу под вымышленной фамилией не пришлось благодаря, опять же, немыслимым усилиям Ермольевой, о чём речь пойдет далее.

* * *

Работая еще над дифференциацией холерных и холероподобных вибрионов, Ермольева уделяла огромное внимание изучению антимикробных веществ. В дальнейшем благодаря ее трудам в медицинскую практику вошел лизоцим. В 30-х годах З.В. и ее сотрудники отмечали подавляющее действие плесени на рост бактерий, знали они и о работах Флеминга, который всё же не смог получить устойчивый препарат. Ермольева возлагала огромные надежды на разработку антибиотиков из плесени. Результаты к началу войны были весьма обнадеживающими, но... Всё то же «но»: на внутриинститутской дискуссии работа над препаратом из зеленой плесени была названа «антинаучным бредом», а заниматься внеплановой работой в обстановке недоверия и арестов было небезопасно [16].

Рассчитывать теперь можно было только на бактериофаги. В 1939 году З.В. получила звание профессора, и тогда же была направлена в пограничный городок Терму (Средняя Азия), так как в соседних Иране и Афганистане вспыхнула эпидемия азиатской холеры. Теперь и Ермольева приобрела эпидемиологический опыт. Всех приезжающих из-за рубежа держали на карантине, уничтожали их продукты, дезинфицировали грузы, поили пограничников и население холерным бактериофагом. Случаев холеры не отмечалось...

Через некоторое время Ермольева получила назначение в Ташкентский институт вакцин и сывороток, где ей удалось завершить создание комплексного препарата, объединявшего 19 фагов. В то время это было сродни «живой воде»...

1943 год. Сталинград. На близлежащих оккупированных немцами территориях гуляет холера. Зинаида Виссарионовна, разработавшая новый фаговый препарат, получает приказ провести противохолерную профилактику в Сталинграде. Если вспышку не удастся предотвратить, эпидемия грозит всей стране, так как из города отходят эшелоны и пароходы в Астрахань и Саратов. Задание государственной важности, огромная ответственность! Многотысячное население было необходимо «напоить» бактериофагом, а привезенного препарата явно не хватало. Задача осложнялась еще и тем, что «фагировать» нужно было и тысячи мигрирующих людей — беженцев, военных. Тогда выпуск бактериофагов организовали на месте. Ермольева с сотрудниками создала сложнейшее микробиологическое производство в городе, находившемся под угрозой 22 пехотных, трех мотострелковых и 45 танковых дивизий. Ежедневно холерный фаг принимали 50 тысяч человек — хлеб выдавали только после «фагирования». Колодцы хлорировались.

Холеры не было, а вот раненые сотнями умирали от сепсиса и других последствий. Ермольева пытается использовать «раневой фаг», но результаты весьма скромные. В 1942 году она уже получила первые образцы пенициллина (крустозина) из Penicillium crustosum, и их пытались по мере возможности применять для лечения раненых. Порой из-за нехватки препарата приходилось делать тяжелейший выбор: кому дать крустозин (будет жить), а кому нет (наверняка смерть).

Заметку, напечатанную в «Британском журнале экспериментальной патологии» и подписанную именами Флеминга, Флори и Чейна, З.В. восприняла как удар грома. «Опоздала!» Да, опоздала, хотя готовый, прошедший клинические испытания препарат уже несколькими годами раньше мог быть получен, если бы наркомздравовские чиновники не «зарывали» их труд в пыльные ящики столов и не мешали работать. И что же делают эти чиновники после триумфа «западного» пенициллина? Решают закупать именно его, «кота в мешке», так как достоверными данными они не располагали. Как будто не было десятилетий труда лаборатории Ермольевой и уже готового, но обширно не проверенного препарата, хотя все случаи его применения приводили к блестящим результатам.

«Против нас действовали люди опытные, бывалые, неуверенно чувствовавшие себя в лабораториях, но зато очень уверенно на заседаниях и в наркоматах» [16].

Кому-то очень не хотелось, чтобы Ермольева добилась выпуска собственного пенициллина, потому что раньше не учуяли в неприятном запахе плесени поток премий и почета и отправили ее на помойку. Теперь было необходимо доказать свою компетентность. Но энергичная и необычайно находчивая З.В. добилась отказа от покупки английского патента и создания хоть небольшого промышленного производства препарата. «Матрасы», на которых поверхностно выращивали плесень в тесной лаборатории, сменились на танки — большие котлы для глубинного культивирования. Это позволило значительно интенсифицировать наработку крустозина, но срок, установленный Наркомздравом для выдачи клиницистам готового, уже проверенного препарата был фантастически коротким — 4 месяца! «Провалиться» нельзя не только потому, что эта «панацея» необходима тысячам раненых, но и потому, что стайка стервятников из медицинских «верхов» с нетерпением ждала ошибки, чтобы растерзать «выскочек» раз и навсегда.

Препарат раздали хирургам, дерматологам, терапевтам, и отовсюду начали поступать замечательные результаты. Испытания проходили в шести клиниках, и везде реакция врачей —восторг. Если препарат успевали вводить через один-два часа после ранения, то воспалений просто не развивалось! С «того света» возвращались и безнадежно больные сепсисом.

У Ермольевой появились последователи не только в тылу, но и на фронте — налаживалось производство антибиотика в лабораториях Украинского фронта, Ташкента, Баку...

Всё шло замечательно, но Комитет по Сталинским премиям отклонил работу ермольевской лаборатории. На каком же основании? А на том, что она «не получила достаточного практического подтверждения». Видимо, проще было признать первенство англичан. Конечно, Флори и Чейн были первыми. Но сравнимы ли тепличные условия (в том числе финансовые), в которых работали они, и голод, отсутствие отопления, электричества и оборудования в сочетании с притеснениями «сверху», сопутствующие деятельности советских микробиологов? Англичане сумели наладить промышленное производство пенициллина только в невоюющих США, Ермольева же сделала это в 1944 году в разрушенной фашистами стране, в нечеловеческих условиях.

В том же 44-м в СССР приехал профессор Говард Флори. Это событие «раздули» чрезвычайно. В рамках визита состоялась передача английского пенициллина советским микробиологам. Флори же был поражен не только наличием у нас аналогичного препарата, но и масштабом его производства. Визит Флори оживил вышеупомянутую «стайку»: почему бы не устроить дуэль между английским пенициллином и пенициллином-крустозином ВИЭМ? А вдруг да «провалится» ермольевский?

Дуэль состоялась. Комиссия из представителей Наркомздрава, ВОКСа и прессы зачитала протокол: «...Клинический эффект был получен при лечении раненых как английским, так и русским препаратом, однако следует признать... что дозы пенициллина-крустозина ВИЭМ были, при равной клинической эффективности, значительно — до 10 раз — ниже оксфордского препарата...» [16]. Это была победа! Однако недоверие к советскому препарату чувствовалось не только в Наркомздраве, но и на «черном» рынке, где канадский пенициллин стоил вдвое дороже [16].

Окончательно сразить противников могло только широкое испытание крустозина на фронте. Но лично отправиться в действующую армию Ермольеву побудила другая причина — возможность заручения поддержкой главного хирурга, академика Н.Н. Бурденко, мнением которого НКВД не мог пренебречь [12, 16]. Вместе с главным хирургом Красной Армии З.В. осенью 1944 года отправилась «проходить проверку боем». Результаты были фантастическими, значит, и свобода Зильбера ближе...

После возвращения с фронта на имя Сталина было написано коллективное письмо, организованное Ермольевой и подписанное академиками Н.Н. Бурденко, Л.А. Орбели (вице-президент АН СССР), В.А. Энгельгардтом, писателем В.А. Кавериным и др. Скорее всего, до Сталина письмо не дошло, но вызвало замешательство в НКВД. И Зильбера освободили в ту же ночь, даже без документов (которые отдали ему лишь спустя три дня), и доставили на служебном автомобиле к дому Зинаиды Виссарионовны4.

Так пенициллин-крустозин ВИЭМ вывел «на свет» вирусную теорию рака.

Часть III

Глава 1. Коварен и неуловим

Во введении я примерно показала, как к 40-м годам обстояло дело с вирусным канцерогенезом. Зильбером еще после беседы с Гамалеей (1935 год) и анализа экспериментальных данных завладела идея о скрытом существовании канцерогенных вирусов в клетках-хозяевах. Лев Александрович утверждал, что помимо типичных инфекционных вирусов, вызывающих быструю гибель клеток организма, есть и другие, обманчивые, исподволь трансформирующие клетку [14].

Л.А. Зильбер

Л.А. Зильбер. 1945 год.

Проповедь вирусной теории рака в 1940–1950-х казалась неслыханно еретической. В онкологии господствовала «канцерогенная» гипотеза, а разрозненные данные об опухолеродных вирусах (саркомы Рауса, папилломы Шоупа) оставались без внимания. В аудиториях витало: «Да и вирусы ли это? Может быть, лучше говорить об эндогенных вирусоподобных агентах?» [17]. А что говорить о НКВД? «Может показаться, что невежество в данном случае граничит с безумием, но я своими глазами читал доклад секретаря Ленинградского обкома (или горкома) Уланова, который, узнав, что вирус является существом (или веществом) невидимым, выразил по этому поводу серьезнейшие опасения. Вирус был подозрителен уже потому, что по самой своей сути он находился вне контроля НКВД. Следовательно, подозрительны были и те, кто занимался этим существом или веществом, поскольку в подходящий момент они могут воспользоваться им с вредительской целью» (В. Каверин) [12].

Так или иначе, Зильбер вирусами занимался, да еще с их помощью пытался порушить хоть и зыбкий, но всё же фундамент традиционной онкологии.

Практические эксперименты начались в химической «шарашке». «Заключенные за табак ловили мне домашних и полевых мышей» (Л.А. Зильбер) [12]. Поскольку это не были чистые линии, с ними трудно было экспериментировать. Зильбер вызывал у тюремных мышей опухоли с помощью канцерогенных веществ (благо «шарашка» была химической), а затем бесклеточными экстрактами из новообразований пытался перевить их здоровым животным. Неудачи в этой процедуре предыдущих исследователей Л.А. поначалу объяснял ошибками в фильтрации экстрактов. Ведь должен же быть вирус! Может быть, из-за неправильной фильтрации он разрушается? И Зильбер изобретает новые фильтры, использует различные факторы и вещества (температуру, давление, антиокислители, желатины и т.д.). Нет, бесполезно! Опухоль иногда вызывалась, наоборот, клетками, не прошедшими через фильтр, а вовсе не бесклеточным фильтратом, в котором должны были быть вирусы.

Но однажды экстрактом из только появившейся («молодой») опухоли молочной железы беременной крысы удалось вызвать неопластический процесс у здорового животного. Затем еще один аналогичный случай. Зильбер делает вывод, что зрелый вирус содержится только в перерождающихся клетках — начинает процесс, а потом теряется [4, 5].

Итак, вирусная теория, позже плавно перетекшая в вирусо-генетическую, строится на трех тезисах:

  1. вирусы наследственно превращают нормальную клетку в опухолевую;
  2. они не играют роли в дальнейшем размножении уже возникших опухолевых клеток;
  3. их действие принципиально отличается от инфекционного.

«Наследственные изменения клетки под влиянием опухолевого вируса возможны путем воздействия как на генный аппарат, так и на протоплазматические детерминанты наследственности...» (Зильбер, 1946) [18]. «Генный аппарат» — запретная, можно сказать, тема, да и неизученная еще совсем. «Что касается механизма наследственных изменений, вызываемых опухолевыми вирусами в клетках, то я считал его в то время подобным механизму наследственной серологической трансформации бактерий, наблюдавшейся в наших давних опытах с протеями и в опытах Гриффитса с пневмококками» [1]. К 1945 году были опубликованы данные Эвери и соавторов, показавшие, что трансформирующим фактором является ДНК.

Когда в ноябре 1944 года Л.А. Зильбер впервые сформулировал вирусную теорию рака, в нее верил только один человек — Л.А. Зильбер [14]. Он был осмеян. Доказать стало уже делом чести, так как сам Л.А. в своей правоте не сомневался.

С 1946-го постановка экспериментов изменилась: объектами стали крысы, для индукции опухолей использовался более сильный канцероген. Результаты продолжали оставаться скромными. И тогда у Зильбера зародилась мысль искать вирус косвенным методом — по специфическому вирусному антигену, который должен присутствовать в опухолях. Этим Л.А. снова шокировал научную общественность. «И этот подход оказался совершенно неожиданным для онкологов: в то время и у нас, и за рубежом все были убеждены, что иммунология опухолей — направление совершенно бесперспективное» [17]. Зильбер говорил, что такой подход позволит начать специфическую вакцинацию и специфическую диагностику, а может быть, и специфическую терапию [17]. Чистейшей воды ересь тогда, а сейчас — реальность.

С сотрудниками З.Л. Байдаковой и Н.В. Нарциссовым Зильбер получает сыворотки к опухолям, исследует их в иммунологических реакциях, ищет вирус не в экстрактах, а в нуклеопротеидной фракции опухолевых клеток, проверяет сыворотки «раковых» крыс на присутствие противоопухолевых антител. В те годы считалось, что нуклеопротеиды — плохие антигены. Зильбер с сотрудниками изучает антигенность именно нуклеопротеидов в реакциях анафилаксии на морских свинках.

У свинок нуклеопротеиды как из опухолей, так и из нормальных тканей вызывали анафилактический шок. Тогда ученые применили десенсибилизацию свинок к нуклеопротеидам здоровых тканей. После введения таким животным опухолевого нуклеопротеида снова развивался сильнейший шок. Разработанная таким образом в 1948 году реакция анафилаксии с десенсибилизацией (РАД) ознаменовала второе рождение иммунологии рака [4, 5].

Различия в антигенной структуре всех исследованных опухолей и нормальных тканей были явными, но какова природа специфических опухолевых антигенов? Лев Александрович был уверен, что это вирусный белок, большинство же считало, что это «патологически измененный» белок самόй клетки: это соответствовало представлениям о лабильности белкового синтеза. Тогда Зильбер обращается к изучению опухолей заведомо вирусного происхождения — саркомы Рауса и папилломы Шоупа. В работе с Р.М. Радзиховской (1952) на примере саркомы Рауса Л.А. показал, что вирус при фракционировании попадает именно в нуклеопротеидную фракцию, которая как раз и содержит специфический антиген этой опухоли.

Но в опытах по иммунизации выявлялся не только вирусный, но и клеточный антиген, определявший иммунитет к росту опухоли. Так возникло положение о двух видах противоопухолевого иммунитета — к вирусу и к опухолевой клетке. Казалось бы, наличие клеточных антигенов согласовывалось с общепринятым мнением о «патологически измененных» белках. Но Зильбер был упрям, повторял, что патологический процесс не может изменять структуру белка, что для этого необходимо вмешательство вируса, и антигены опухолей — результат воздействия онкогенного вируса на белковый синтез. (И в настоящее время уже доказано, что эти антигены действительно контролируются геномом вируса.)

В 1953 году после публикации работ Львова, показавших, что ДНК фага интегрируется в геном бактерий, Зильбер модифицировал первое объяснение механизма наследственной трансформации опухолевых клеток: «Можно было думать, что клетка изменяется потому, что геном вируса интегрируется с геномом клетки. Дополнительная генетическая информация, привнесенная вирусом в клетку, изменяет происходящие в ней процессы синтеза, создавая опухолевые клетки, размножение которых уже не может регулироваться системами организма...» [1]. Так из вирусной концепция превратилась в вирусо-генетическую (1961).

Необходимо остановиться на нескольких работах лаборатории Зильбера в период 1955–1960 годов. В работе с З.Л. Байдаковой (1955) была впервые показана возможность иммунизации взрослых мышей против возникновения у них спонтанных опухолей молочных желез. Позже (1964–1966) в экспериментах Г.И. Дейчман такая возможность была продемонстрирована и для опухолей, индуцированных вирусом SV40.

В работе с Г.И. Абелевым, З.А. Авериной, Н.В. Энгельгардт и З.Л. Байдаковой (1958–1959) был выявлен специфический антиген гепатомы мышей. Оказалось, что он идентичен гамма-глобулину эмбриональной сыворотки, синтез которого возобновляется в клетках рака печени. Этот феномен лег в основу разработанного позже Абелевым и сотрудниками теста на альфа-фетопротеин (АФП) для диагностики гепатом и тератобластом (1969–1970) [4, 19].

Во время хрущевской «оттепели», в 1957 году, Зильбер после 30-летнего перерыва выезжает заграницу — в Прагу, на Международный симпозиум по толерантности, где знакомится со многими блестящими онкологами и вирусологами того времени: М. Гашеком, Я. Свободой и др. Затем — новые съезды: в Лондоне, Варшаве, Берлине...

После открытия толерантности в середине 50-х, Зильбер с И.Н. Крюковой начинает опыты по получению специфических противоопухолевых сывороток, предварительно индуцировав толерантность к антигенам нормальных тканей. В качестве доноров антигенного материала использовали кур, пораженных саркомой Рауса, а реципиентами были млекопитающие — крысы и кролики. Неожиданно обнаружилось, что у крысят, получивших клетки саркомы, развиваются опухолеподобные геморрагические кисты, а у кроликов — доброкачественные опухоли (фибромы). Одновременно и независимо Г.Я. Свет-Молдавский и А.С. Спорикова показали то же самое, но у взрослых крыс [4, 5]. В 1967 году Зильберу (посмертно) и Г.Я. Свет-Молдавскому за эти работы была присуждена Госпремия. Основного автора — И.Н. Крюкову — «отрезали». Такая практика была весьма распространена [19]. Г.И. Абелев вспоминает: «Когда в 1963 году наша с Л.А. Зильбером книга [„Вирусология и иммунология рака“] была выдвинута на Ленинскую премию, комитет по премиям предложил Л.А. изменить формулировку — выдвигать на премию не книгу, а совокупность его, Л.А., работ. Зильбер отказался принять премию один, хотя это было бы вполне справедливо. Об этом я узнал несколько лет спустя» [19].

Таким образом, работами Зильбера и его сотрудников впервые была показана условность границ между опухолеродным и инфекционным действием вирусов, а также преодолимость межвидовых и даже межклассовых барьеров для онкогенного вируса [4, 5].

В 1961 году на базе своего отдела в Институте эпидемиологии и микробиологии им. Н.Ф. Гамалеи АМН СССР Л.А. создал первый в СССР отдел общей иммунологии и онкологии с лабораториями синтеза антител, химии антител и иммунологической толерантности [4, 5]. Зильбер чувствовал, что пришло время крупных экспериментов со множеством специалистов, и особенно большие надежды он возлагал на молекулярную биологию.

В 1965 году Зильбер организовал в Сухуми Международный симпозиум по специфическим опухолевым антигенам, на который съехались всемирно известные ученые: А. Сэбин, К. Саутем, П. Гробар, П. Харрис, М. Сакс и др. В те годы Зильбер и его сотрудники уже перешли к иммунологии рака человека, уже проектировали международные эксперименты в Западной Африке, где наиболее часто встречались гепатомы.

Но буквально нескольких месяцев не дожил Л.А. до появления множества неопровержимых доказательств его теории возникновения опухолей. В 1967 году была осуществлена активация вирусного генома в опухолях с помощью вируса Сендай [4]. Слабое место вирусо-генетической теории, касавшееся механизма действия не ДНК-, а РНК-содержащих вирусов в процессе канцерогенеза, превратилось в лишнее доказательство ее справедливости после опытов Г. Темина и Д. Балтимора в начале 70-х (тогда мир узнал об обратной транскрипции) [18].

10 ноября 1966 года Л.А. пришел в институт на конференцию отдела, до конца не оправившись от гриппа. Он вошел в свой кабинет и протянул помощнице заключительные страницы книги, которую писал последние два года. Это была «Вирусо-генетическая теория возникновения опухолей». «Поздравьте меня, я наконец ее кончил!» Через несколько минут Лев Зильбер умер от обширного инфаркта [5, 20].

Глава 2. Новая эра

Зинаида Виссарионовна пережила Зильбера на восемь лет.

В 1947 году она основала и возглавила Всесоюзный научно-исследовательский институт пенициллина (ныне — антибиотиков), а в 1952 году возглавила кафедру микробиологии в Центральном институте усовершенствования врачей, где и проработала до последнего дня жизни [7]. С 1956 года начал выходить журнал «Антибиотики», основателем и главным редактором которого была Ермольева.

Промышленное получение пенициллина ознаменовало новую эру в советской медицине — эру антибиотиков. Газовая гангрена, сепсис, столбняк, ботулизм, дифтерия, сибирская язва отступили под мощным напором этого препарата. Однако З.В. не была склонна преувеличивать свои успехи, ведь пенициллин не действовал на микроорганизмы кишечной группы (энтеробактерий), а это ни что иное, как возбудители чумы, бруцеллеза, туляремии, да и многие штаммы стафилококков уже в то время были резистентны к нему. «Уместно напомнить, что % устойчивых к пенициллину штаммов Staphylococcus возрастает из года в год: в 1943 г. этот % равнялся 12, в 1945 г. — 21,5, в 1949 г. — 68, а в 1952 г. — 75. За последние годы также резко повысилась лекарственная устойчивость и других микробов, например гонококков и дизентерийной палочки, к сульфаниламидам...» (З.В. Ермольева) [21]. Ермольева прекрасно осознавала, что раз антибиотическое вещество продуцирует один организм, то другие, возможно, тоже обладают такой способностью. Медлить было нельзя: бактерии мутировали, приспосабливаясь к «панацее» 1940-х.

На помощь пенициллину пришли бициллины (пенициллины длительного действия), стрептомицин (1947), дипасфен (комбинация трех антибиотиков) и другие. Ермольева не ограничивалась в поиске новых противомикробных веществ лишь микроорганизмами. Из молок осетровых рыб был выделен экмолин (трипротамина сульфат), который при совместном введении с другими антибиотиками (например, в составе препарата экмоновоциллин) расширяет спектр чувствительных к ним микроорганизмам и усиливает антибактериальную активность. Млекопитающие с помощью Ермольевой подарили медицине интерферон.

Шаг за шагом, препарат за препаратом расширялся арсенал, оставлявший смерти всё меньше шансов...

Подобно Л.А. Зильберу, Зинаида Виссарионовна работала до последнего дня — 2 декабря 1974 года — и, по некоторым данным, скончалась, проведя в этот день научную конференцию.

Эпилог

После «ермольевских» антибиотиков I поколения появились II, III, IV поколения препаратов с широчайшими спектрами действия, противовирусные, противоопухолевые средства, которые, возможно, так и валялись бы на «задворках науки»5, не вынеси их на своих маленьких плечах женщина великого мужества и таланта.

По сути, эти же плечи помогли открыть миру и вирусо-генетическую теорию рака. Но не зря ли? Может, уже забыли ее совсем или смеются над ней, как над теорией о «живом веществе» Лепешинской?

Начинаясь как ересь в науке, теория Зильбера превратилась в одну из самых стройных и плодотворных концепций канцерогенеза. Будучи ценной и сама по себе, она стала предпосылкой открытия онкогенов, являющихся частью генома опухолевых вирусов и имеющих «собратьев» в нормальных клетках организма — так называемых эндогенных ретровирусов (HERV). Обычно HERV неактивны и менее онкогенны для хозяина, чем экзогенные. Так появились две гипотезы: первая — внедрение в ДНК клетки-хозяина на заре биологической эволюции генов ряда ретровирусов, вторая — происхождение вирусных онкогенов из генома клетки (А.Д. Альштейн).

Сейчас известно пять классов опухолеродных ДНК-содержащих вирусов и четыре класса РНК-содержащих. Установлено участие онковирусов и в развитии некоторых аутоиммунных заболеваний (в т.ч. красной волчанки) [22].

Что касается заново рожденной Зильбером иммунологии рака, то сейчас широко используются тесты на АФП (Г.И. Абелев, 1970) в диагностике гепатом и тератобластом.

В 1995 году А. Агеенко и В. Ерхов разработали ТУР-тест (или РО-тест) на наличие опухолевых антигенов в организме. Тест основан на реакции СОЭ при взаимодействии крови пациента со специфической сывороткой, эффективность метода достигает 90–95%, причем неопластический процесс можно распознать еще до возникновения опухоли [23].

Всемирный противораковый союз реализует программу вакцинации населения Юго-Восточной Азии, Африки, Аляски против вируса гепатита В, так как именно в этих регионах он наиболее распространен. Вирус значительно повышает риск возникновения гепатом. Эффект вакцинации уже доказан. Готовится (2000 г.) вакцина против очень распространенного вируса папилломы, ассоциируемого с раком шейки матки6. На подходе создание вакцины против вируса Эпштейна-Барр, тоже ассоциируемого с некоторыми формами опухолей [24].

А начиналось всё на «задворках науки»...

_______________________
1 — Инкубационный период при чуме — пять дней.
2 — В 1937 году было официально разрешено применение пыток.
3 — Вместе с З.В. к Зильберу пришел и В. Каверин.
4 — Жена и дети Л.А. попали в плен к немцам.
5«— Ну вот, скажем, откуда взялась в вашем плане зеленая плесень? В свое время вы занимались влиянием плесени на светящиеся вибрионы — безуспешно, если я не ошибаюсь. И тогда она вызывала у меня, извините, представление о задворках науки. Ведь на задворках, — мягко прибавил он [Крамов], — обычно пахнет плесенью и валяется мусор.
Это было несправедливо хотя бы по той причине, что плесень стояла среди необязательных тем. Но это было еще и обидно!
— Не знаю, что вы хотите сказать вашим замечанием, Валентин Сергеевич. Мне-то всегда казалось, что в науке нет и не может быть ни задворок, ни парадных ходов. Вероятно, шлифование стекол тоже считалось задворками науки во времена Левенгука!»
(диалог между Т.П. Власенковой (прототипом которой была З.В. Ермольева) и директором ее института, В. С. Крамовым, «Открытая книга», В. Каверин)
6 — Что же происходит в 2016 году? Рак шейки матки теперь считают чуть ли не в 100% случаев обусловленным носительством онкогенных типов вируса папилломы человека (ВПЧ), их же обвиняют во многих случаях рака пениса, горла, вульвы, вагины и анального канала. Вакцинация против этих вирусов уже давно и активно ведется во множестве стран мира (где-то в обязательном порядке в рамках программ страховой медицины, в России — на добровольно-платной основе). От вирусных гепатитов прививают тоже гораздо шире. Открыт Т-лимфотропный вирус человека (ТЛВЧ, HTLV) из рода дельтаретровирусов, вызывающий злокачественные новообразования лимфоидной и кроветворной тканей — Т-клеточные лимфому и лейкоз...

Список использованных источников

  1. Зильбер Л.А. Вирусо-генетическая теория происхождения опухолей. М.: Наука, 1968;
  2. Жизнь против жизни: антибиотики // Регистр лекарственных средств России «РЛС-Пациент». 2003;
  3. Фоменко И.М., Егорова Т.Н. Лекарство века // Сайт кафедры химии природных и высокомолекулярных соединений Южного федерального университета;
  4. Абелев Г.И. Творческий путь выдающегося ученого // Зильбер Л.А. Избранные труды. Л., 1971;
  5. Киселев Л.Л., Абелев Г.И., Киселев Ф.Л. Как Сирано де Бержерак, он мог гордиться белым султаном своего боевого шлема... // Природа. 1994. № 6, 66-84;
  6. Зильбер Л.А. Стратегия научного поиска // Природа. 1969. № 10, 48-53;
  7. Памяти Зинаиды Виссарионовны Ермольевой // Антибиотики. 1975. № 3, 281-282;
  8. Платонова Т.Н., Некрасова В.Ф., Веснина В.Н. Великих граждан имена. Тольятти. 2001. 97 с.;
  9. БМЭ. т.34, 63-91;
  10. БСЭ. II изд. т.15, 534;
  11. Зильбер Л.А. Операция «Руда» // Наука и жизнь. 1966. № 12, 57-61;
  12. Каверин В.А. Старший брат;
  13. Голубев Д., Солоухин В. Кратко об итогах развития вирусологии, онкогенных вирусах и что же служит причиной развития рака // SciTecLibrary.com, 15 января 2001;
  14. Шварц А. Во всех зеркалах (о Льве Зильбере) // Слово\Word. 2006. № 50;
  15. Киселев Л.Л. Таежная эпопея // Наука и жизнь. 1987. № 12, 104-110;
  16. Каверин В.А. Открытая книга. Часть III;
  17. Васильев Ю.М. Слушая Зильбера // Природа. 1984. № 3, 79-82;
  18. Киселев Л.Л. Вирусы, онкогены и рак // Природа. 1984. № 3, 72-79;
  19. Абелев Г.И. Драматические страницы истории отдела вирусологии и иммунологии опухолей. Очерк;
  20. Киселев Л.Л. Феномен Зильбера // Наука и жизнь. 1994. № 6, 38-43;
  21. Ермольева З.В. Предисловие // Антибиотики из бактерий. М., 1954. с. 3;
  22. Домшлак М.Г. Путешествие в невидимый мир // Биология. 2003. № 11;
  23. Беляков А., Дюбанкова О. Рак: можно найти и обезвредить // Сайт «Аргументы и факты»;
  24. Сафронова Н. Наука против бессмертия раковой клетки (беседа с Г.И. Абелевым) // Медицинский вестник. 2000. № 14;

Ольга Волкова, 2003.