Савва вошёл в комнату с только что вскипевшим чайником в руке. Сегодня у Потапа собралось не так много народа — всего шестеро: они с Катей и Данилой да ещё пара человек, не очень знакомых Савве. Мест, где можно удобно расположиться, было достаточно, однако пока Васильев ходил за кипятком на диван рядом с Катей примостился Данила и, наклонив голову, внимательно слушал, что тихо рассказывала ему Пантелеева.
Заметив друга, Гусельников тут же пересел на стул, взял кружку и отхлебнул уже остывшего чая. Савва поставил чайник и спросил у Кати:
— О чём это вы тут беседовали тихонько?
— Ни о чём компрометирующем, не беспокойся, — улыбнулась ему Катя.
— Друзья, — обратился ко всем собравшимся Данила, — вас никогда не посещала мысль, что верующие не желают расставаться с идеей бога, боясь потерять свою исключительность? Они полагают, что, будучи сотворёнными самолично богом по его образу и подобию, приобретают право быть выше других животных, и гордятся своим происхождением. А если из их картины мира бог выпадет, то и гордиться станет нечем. Они будут словно остальные жалкие зверушки, чего совсем не хочется. Но верующие на самом деле не представляют, что и без бога есть, чем гордиться.
— Ну-ну, Гусляр, потешь наше самосознанье, — хмыкнул один из гостей.
— Ещё Дарвин говорил: «Когда я представляю, что все существа — это прямые потомки немногих существ докебрийской эпохи, они облагораживаются в моих глазах». Сильно сказано, да? А теперь представьте, что каждый из нас — это звено бесконечной цепочки наших предков, которая тянется через векá до самого первого организма, первой клетки. Ни один из предков не был уничтожен вирусом, не раздавлен динозавром, не съеден хищником, не погиб на войне! Миллионы существ вокруг умирали, не оставляя потомства, а наши предки умудрились продолжить род. Это просто непостижимо, если окинуть мысленным взором всю цепочку! Как можно этим не гордиться?! А верующие выдумывают искусственную причину.
Даже в твоей системе мира, — обратился Данила к Савве, — когда эволюция дошла до человека, бог вложил в него душу. И только в этом оказалась его исключительность. Не так что ли? Но ведь мы с тобой и так исключительны без этой нелепой надстройки. И каждый человек, живущий сейчас, тоже. В нас — можно сказать, лучшие гены нашего вида, гены тех, кто победил в естественном отборе, выиграл в борьбе за существование. Мы — неимоверно сложно устроенные потомки той первой РНК, что научилась реплицироваться, потомки того коацервата, что смог размножиться! Это ли не великая вещь?!
— Да я с тобой не спорю, Данила, — ответил Савва. — Всё так. Но, согласись, тяжело ощущать на себе такой груз прошлых поколений? Сразу чувствуешь, что чем-то им обязан, да?
— А ты хочешь без обязательств жить? Обрубить концы и с чистого листа? Так легче, конечно, но природа-то устроена по-другому: любое существо рождается, чтобы либо умереть, либо размножиться и умереть. Это жёстко и даже как-то унизительно, но другого не дано. А все наши метания тут, в том числе и придание себе исключительности с помощью религии, — наши выдумки для скрашивания бытия. Понимаю, что принять это трудно и совсем не хочется, но это и есть реальность.
— Блин, Данила, ты загнался, — вставил один из гостей. — Где цель жизни? Я её пытаюсь найти постоянно, а ты мне тут про родить и умереть. Я не согласен. Мне цель нужна.
— Цель — она для здесь и сейчас. У каждого своя. Та, которую он себе придумает. Все мы играем в игры всю жизнь и ставим себе цели в соответствии с правилами этих игр. Ничего более. И никакого возвышенного смысла жизни, кроме того, что я уже озвучил.
— И тебе хочется жить в таком мире? — спросила Катя. — Размножиться и сдохнуть?
— Всё — прах, Кать. Охвати все миллиарды лет эволюции до нас и те столетия, что будут потом: что твой личный выдуманный смысл жизни по сравнению с ЭТИМ?! Ты знаешь, в чём был смысл жизни какого-нибудь Петрушки из пятнадцатого века? Или даже ныне здравствующих бобров из Графского заповедника? И о твоём никто не узнает. Истории планеты Земля, а уж тем более Вселенной, наплевать на него. Главное — поддержание существования вида, популяции. И то, что мы непосредственно участвуем в этом процессе, что наши предки не подохли бездетными, уже даёт повод гордиться — мы пишем историю. И можем сделать многое для дальнейшего выживания вида.
— Я не кролик, — ответила Пантелеева. — И не коллективистка. Выживание популяции в целом меня мало интересует. Меня больше интересует моя жизнь и весь этот бардак вокруг, с которым надо что-то делать.
— Так это и есть тот процесс, о котором я говорю! Думая об улучшении своей жизни и избавлении от бардака, ты борешься за выживание вида. Это ж просто! Вообще все наши действия в мире способствуют в той или иной степени либо уничтожению, либо выживанию популяции. Только мы обычно об этом не думаем.
Потап схватился обеими руками за голову:
— Данила, кончай. У меня сейчас голова взорвётся от твоих умозаключений. Это ж, блин, вообще! Ночью такое нельзя рассказывать. Картина мира рушится просто.
— Ладно, — встал Гусельников, — пойду бутербродов настрогаю: чё-то жрать захотелось.
— Я помогу тебе, — предложила Катя, — а заодно и спрошу ещё кое-что.
Они вышли из комнаты.
«Если таким образом он пытался мне внушить необходимость отказа от идеи бога, — подумал Савва, — то ошибся. Бог нам нужен не только, чтобы чувствовать свою исключительность. И даже совсем не для этого. Он — наша совесть, высшая справедливость, тот, перед кем мы все ответим там. Нет, Данила, бог крайне необходим людям. Иначе направление сбивается».
Васильев взял кружку — пусто. Он встал и, остановившись в дверном проёме, выглянул в коридор. На кухне при тусклом тёплом свете бра разговаривали Катя и Данила. На столе — нарезанный хлеб, распакованный сыр, рядом — нож. Катя стояла у раскрытого окна, облокотившись о подоконник, а Данила, отчаянно жестикулируя, втолковывал ей что-то о популяции, Вселенной и смысле жизни.
Савва криво усмехнулся и вернулся к столу.
Войдя во двор своего дома, Савва увидел на одной из скамеек отца. Было раннее туманное утро и Леонид Владимирович, вероятно, ждал сына, желая поговорить вне квартиры. Васильев подошёл к отцу и сел рядом:
— Доброе утро.
— Доброе, сынок. Где ты опять был всю ночь? — Леонид Владимирович говорил спокойно, не повышая голоса.
— У друга. Он в Масловке живёт — транспорт оттуда вечером не ходит, ты ж знаешь. Вот до утра и остаюсь.
— Ты осторожнее с этими ночёвками. — И добавил через секунду: — Я же всё понимаю, Савва.
— Что ты понимаешь?
— Вчера мой сослуживец отозвал меня в сторонку у буфета и спросил, не с атеистами ли связался мой сын.
— Какое ему до меня дело? — прошипел Савва. — В следующий раз скажи, что научная работа у меня по дарвинизму.
— Да им всем плевать! — не сдержался отец. И снова тихо: — Ты пойми, так нельзя.
— Научную работу делать нельзя? Может, мне вообще из университета уйти?
Леонид Владимирович положил руку на колено сыну и сжал, призывая успокоиться.
— Когда ты родился, — начал он, — были очень сложные времена. Многие повылетали с работы из-за своих взглядов. И тогда я принял решение: мы с твоей мамой крестились и окрестили тебя. Мне пришлось это сделать, чтобы остаться на своей должности, чтобы не стать нищим, чтобы вырастить тебя в нормальной семье. Мы ходили в церковь, исповедовались, тебя воспитывали с пелёнок православным. И всё для того, чтобы в будущем у тебя не было проблем. Я предал свои взгляды, предал себя, потому что у меня была семья. Я обязан был так поступить.
— У меня нет семьи, я имею полное право строить свою жизнь, как пожелаю.
— Ты живёшь с нами, — оборвал отец. — Сейчас твоя семья — это мы. Ты о нас подумал? О нашей работе, о будущей пенсии? Я думал о тебе, когда крестился. Теперь твоя очередь.
Леонид Владимирович похлопал сына по колену, встал и пошёл к подъезду. Савва, хмуро уставившись в асфальт под ногами, остался на скамейке под лучами едва показавшегося над крышей дома яркого солнца.